Фото: Кристина Кулаковская, Ольга Павлова
В 2019 году в Украине снизился уровень ксенофобии.
Об этом говорят результаты исследования межэтнических предубеждений, которое ежегодно проводит Киевский международный институт социологии, замеряя отношение украинцев к другим этносам. Если человек готов видеть представителя другой нации членом своей семьи — это самый высокий уровень толерантности. За это социологи давали 1 балл. Если же участник опроса не пускал бы иностранцев в Украину — значит, он запредельный ксенофоб. Таким людям присуждали 7 баллов. В 2019-м средний балл снизился с 4,2 до 4,01, уровня 2013 года. На самом низком месте этой шкалы не первый год пребывают представители одних и тех же этносов — ромы и африканцы: ромов не пускали бы в Украину 33% опрошенных, а африканцев — 17%.
Вне поля зрения подобных исследований оказываются украинцы, родившиеся в смешанных браках. Неизвестно даже, сколько в Украине таких семей — ответ на этот вопрос способна дать лишь перепись населения, которая предусматривает вопрос об этническом происхождении гражданина. Но люди со смешанными корнями наверняка сталкиваются в Украине с предубеждениями, оскорблениями и угрозами. Об этом рассказывают собеседники Фокуса, для которых такое отношение — двойная трагедия, ведь Украина — их родина.
Агрессия без повода
Деннис Аду, джазмен, композитор
Мои родители познакомились в Кривом Роге, папа приехал туда учиться в институте. Старшая сестра родилась в Украине, потом вся семья отправилась на родину отца, в Гану, где родился я. Через два года мы вернулись в Украину. Три года спустя папа возвратился в Африку, с тех пор мама растила нас одна. Я ничего о времени пребывания в Гане не помню и не ощущаю себя африканцем, ведь всю сознательную жизнь провёл в Украине. Может быть, когда-нибудь съезжу в Гану, было бы интересно посмотреть эту страну.
Я учился в двух интернатах, где дети живут всю неделю, а на выходные едут домой, если есть куда. В первом интернате, куда я пошёл в шесть лет, ко мне относились нормально, ничего угнетающего не припоминаю. А вот во втором, особенно поначалу, меня обзывали, задирали, потому что там цветом кожи отличались только я и моя сестра. Дети ведь чем старше, тем жёстче, более того, всё это происходило в Кривом Роге в 1995 году. Со временем я нашёл друзей, которые за меня заступались, стало легче.
Я жил в Кривом Роге до 18 лет. На районе было сложнее, чем в школе. В нашем дворе были и нормальные ребята, и те, кто обзывался по любому поводу. В течение пяти лет я не мог ходить через свой двор, потому что один паренёк нападал, как только меня видел. Мне было страшно и неприятно, я ходил окружным путём, чтобы избежать встречи с ним.
Музыкой я начал заниматься в семь лет по чистой случайности. В интернате был духовой оркестр, руководитель которого стал упрашивать меня заниматься. Я не хотел, но занятия музыкального кружка проходили во время тихого часа, а не спать днём было очень круто. Мы с товарищем решили пойти на музыкальный кружок, лишь бы не спать. Оркестр играл на осенних балах, школьных мероприятиях — мне понравилось. Я знал только одну песенку — “Чунга-Чанга”, играл её всё время. Потом пошёл в музыкальную школу — один из всего оркестра. Не скажу, что у меня было большое рвение, в первые годы занимался больше по инерции. Понял, что хочу и дальше заниматься музыкой, уже ближе к окончанию школы, когда мне предложили поступать в музыкальное училище.
В Киеве более толерантное отношение к людям неславянской внешности, чем в регионах, потому что в столице живёт больше представителей разных национальностей. В провинции меньше таких контактов. И сейчас в Кривом Роге есть криминальные районы, где вечером любому человеку лучше не гулять. Наш район, 5-й Заречный, тоже славится историями такого рода. Ты должен знать авторитетные имена, которые нужно произнести в случае нападения, и тогда, возможно, нападающие отступят.
В Кривом Роге десять вечера — это позднее время, примерно как час ночи в Киеве. Поскольку город шахтёрский, в пять утра жизнь кипит, все идут на работу, а в девять вечера уже ложатся спать. Как-то я возвращаюсь с концерта, быстро иду по главной улице своего района, где есть хоть какие-то фонари и одинокие прохожие. Смотрю — за мной движется большая компания, человек 30–40. От них отделяются пятеро и быстро направляются ко мне. Я с трубой, понимаю, что бежать бесполезно. Готовлюсь к худшему, иду, не останавливаясь. Вдруг слышу, как кто-то из основной компании кричит: “Пацаны, стойте! Я с ним в баскетбол играл! Я его знаю!” И я понимаю, что эти слова меня спасли.
В начале 2000-х я приехал учиться в Киев, и у меня было несколько встреч со скинхедами. В первые дни пребывания в городе все обсуждали громкую новость о темнокожем студенте, которого зарезали на улице. Устроили большие похороны, группы людей шли по центру города, видеть такое было жутковато. Вскоре после этого я гулял с девушкой на Майдане, затем мы направились на Софийскую площадь, и там ко мне подбежали пятеро, повалили на асфальт и отпинали. Было около семи часов вечера — достаточно светло, на улице находилось много людей, всё же это центр города. Моя девушка принялась кричать, но никому не было до нас дела, ни один человек не подошёл. Что можно сделать в такой ситуации? В моём случае — свернуться калачиком и ждать, пока всё закончится.
Вторая история произошла поздно вечером. Я возвращался с концерта в общежитие с другом-гитаристом, мы шли через довольно тёмный подземный переход. Какой-то парень поравнялся с нами и ударил меня в лицо пивной бутылкой. Мы пришли в общежитие, мои друзья собрались, взяли палки, табуретки и побежали на улицу, чтобы найти этого человека. Конечно, никого они не нашли, как и полиция, куда я написал заявление.
В последнее время у меня нет таких встреч со скинхедами. Недавно впервые за пять лет на Крещатике кто-то кричал мне вслед, предлагал убраться с украинской земли. Я уже не обращаю внимания на это. Бесполезно объяснять, что прожил здесь 30 лет из своих 32-х. Украина — моя родина, но таким людям неинтересно это знать. Они видят цвет моей кожи, мои волосы, и им для агрессии этого достаточно.
Я неконфликтный человек. В некоторых случаях особое отношение ко мне мотивировало делать то, что мне нравится. В музыкальной школе, в училище многие говорили, что у меня получается хорошо играть, потому что я чёрный и джаз у меня в крови. Было смешно такое слышать, но всё же это придавало мотивации работать больше и лучше. Недавно сестра удивлялась, почему мама не отдала её в музыкальную школу, ведь если бы мы оба выучились, играли бы сейчас вместе. Мы задали маме этот вопрос, а она сказала, что денег хватило на обучение только одного ребёнка.
Скорее всего, люди становятся расистами, потому что завидуют. Им кажется, что у них отбирают какие-то возможности, поэтому они обозлены и пытаются выместить свои чувства. Мне пришлось окунуться в идеологию скинхедов, чтобы понять, чего они хотят. Скины утверждают, что нужно очистить расу, потому что у них забирают работу, женщин и т. д. Вероятно, они смогут точнее объяснить, почему нападают, я не могу.
Заметить расизм в себе
Латифа Мариам Найем, художница, культуролог
Мой папа из Афганистана, мама — украинка, поэтому никого не смущало отмечание Пасхи и Курбан-Байрама под одной крышей. Хотя мои родители не верующие, это скорее была часть семейного ритуала.
Домашний уклад у нас особенный. Даже в сознательном возрасте дома нужно было быть около 8 часов вечера. Также у нас никогда не употребляли алкоголь. Мои друзья рассказывали, как омерзительно чувствовать запах перегара от родителей, а я не понимала, каково это. Самым крепким напитком на праздничном столе у нас была кола, и в этом я чувствовала, что мне повезло.
У меня двойное имя, хотя длительное время я даже не понимала этого, ведь меня всегда называли Машей. Вдобавок в школу я пошла вместе с детьми из моего же садика. Мне не было нужды представляться, и учителя довольно быстро поняли, что я откликаюсь на Машу, а не на Мариам.
Мои братья родились в Афганистане, я родилась здесь, Украина — моя родина, но отношения у нас как-то не складывались. Я ожидала, что ко мне будут относиться как к украинке, но этого практически никогда не происходило.
Помню день, когда мне впервые дали понять, что я другая. Мне было 11 лет, начинался урок музыкальной литературы, я заняла привычное место в классе. Ко мне подошёл одноклассник и спросил, почему я здесь сижу. Я ответила, что это моё место. Он скинул мои вещи на пол и сказал: “Что ты вообще хочешь, черномазая?” Я пулей вылетела из класса и, как сейчас помню, стояла на лестничном пролёте, пытаясь осознать, что произошло, расплакалась от злости, не понимая, почему чувствую стыд за то, что существую. Мне хотелось кричать от такой несправедливости мира, но я вернулась в класс и сделала вид, что всё хорошо. Этот день и музыку Шуберта на фоне личных переживаний не забуду никогда.
Я в детстве читала сказки и всё ждала, когда же в истории появится тёмненькая героиня, обычно появлялись ведьмы. Все Барби были блондинками, то же — с диснеевскими мультфильмами. Я была счастлива, когда увидела “Аладдин” и “Покахонтас”. Но, как правило, создавалась картина мира, где быть светлым человеком — норма, к которой нужно стремиться.
Мои столкновения с праворадикалами были очень банальными. В школе учились агрессивные националисты, больше похожие на скинхедов, бывало, они меня поджидали, в том числе девочки. Когда мне было 15, желание самоидентификации било из меня ручьём, я начала носить вышиванку. Это не понравилось знакомым националистам, мне дали об этом знать. Но до драк не доходило, иногда я просто вовремя убегала. Порой ко мне подходили в транспорте и говорили что-то унизительное нарочито громко, зная, что я ничего не смогу сделать. Отвратность ситуации в том, что тебя не бьют, а только публично унижают, оскорбляют на весь троллейбус, но все вокруг молчат.
На школьных уроках допризывной подготовки одноклассникам давали автоматы. На меня надевали арафатку, ставили с автоматом у стены и предлагали фотографироваться. Я на фото улыбалась, но до сих пор помню это состояние: мне не было смешно. Это было унизительно, но я хотела быть с ними, а потому представляла свою внешность, расовую принадлежность как враждебную, смеялась над собой вместе со всеми. Этот момент очень болезненный — проглатывать обиду и смеяться. Меня до сих пор смущает, что многие не понимают, что я имею право злиться на расистские шутки, ведь это нормальная реакция.
Есть представление о том, что расизм — это когда говорят: “Ты черномазая”, а вот шутка про хачей не расизм, а юмор. В моей парадигме всё это расизм. Самое поразительное, что мои друзья могут так шутить, это происходит постоянно, до сих пор. Нужно объяснять, что такое ксенофобия и чем она опасна. Например, в разговоре со мной подруга обронила, мол, в Европе много хачей. Поскольку это человек из близкого мне круга, я не обвиняла её в расизме, а начала объяснять, что не так в таких умозаключениях, что этот “хач” может быть моим папой. Нужно взывать к эмпатии, это помогает.
В последние годы вижу, что уровень ксенофобии снижается. В 2017-м я провела эксперимент: неделю ходила в общественных местах в хиджабе, наблюдая реакцию окружающих. Тогда меня никто не оскорблял, не обижал, реагировали с интересом, расспрашивали, иногда кто-то опасался. Я провела этот эксперимент, потому что много лет отрицала восточную часть своей личности. Только когда выросла, узнала, что друзья за глаза называют меня Мариам, никто не воспринимает как Машу. А я-то долгое время отвергала своё имя, пыталась имитировать европеоидность и говорила, что у меня просто такой загар.
“Порой ко мне подходили в транспорте и говорили что-то унизительное нарочито громко, зная, что я ничего не смогу сделать. Отвратность ситуации в том, что тебя не бьют, а только публично унижают, оскорбляют на весь троллейбус, но все вокруг молчат”
Постоянно ловлю себя на ксенофобских мыслях о других людях. Мне кажется, в этом суть рефлексии о расизме — замечать его в себе. Он выражается в мелочах, которые сложно зафиксировать. Собственно, идея с хиджабом родилась вследствие такой рефлексии. Я ехала в трамвае, увидела девушку в хиджабе и почувствовала, что мне её жалко. А потом подумала: какого чёрта?! Почему я думаю, что я — выше неё, что у меня больше выбора? Эти паттерны ты абсорбируешь с детства как “комплекс меншовартості”, например. Работа человека над собой должна заключаться в том, чтобы замечать это в себе и менять привычные рамки восприятия.
Мне сложно причислить себя к афганской культуре, ведь я не понимаю язык, но и не могу себя позиционировать как украинка. Мне нужно понять, что могу быть сама собой и чувствовать себя комфортно. Но это длительный путь. Это проблема всех полукровок и вопрос не одного десятилетия. Моё преимущество — в мультикультурности, но в то же время я более одинока.
Культурная идентификация важна. В нашем контексте важно отделение от северного соседа, и язык, культура в этом помогают. Но мне не близка концепция деления людей на нации и ярого отстаивания чистоты какой-либо из них. В моём понимании национальность — манипулятивное понятие, на котором могут базироваться расизм, ксенофобия, сексизм и другие сомнительные явления.
Люди становятся расистами, потому что им страшно. По этой же причине им не нравится феминизм. Страшно узнавать другое, менять свою картину мира. Страшно расширять границы, в конце концов человека всегда пугало всё, что выглядит иначе, всё, что кажется чужим. Наш мозг склонен к упрощению, легче думать, что все афганцы одинаково плохие.
Ксенофобия существует повсюду, просто в разных дозировках. Расизм, который мы наблюдаем, — это, как по мне, аллергическая реакция на глобализацию. Думаю, в какой-то момент Украина достигнет экономического процветания, у нас появится много мигрантов и вместе с этим — новая причина расширять границы мировоззрения. Скорее всего, в течение следующих ста лет среднестатистический украинец станет выглядеть иначе.
Источник: www.focus.ua
