Фото: Александр Чекменёв
Во время обмена пленными, состоявшегося 29 декабря 2019 года, вернулся домой правозащитник Андрей Яровой. Летом 2018-го он ехал в Луганск с мониторинговой миссией. Его задержали 26 августа, сняли прямо с автобуса на КПП «Изварино», отправили на подвал в Луганске. За полтора года Андрей испытал пытки, следствие и суд непризнанной республики, был заключенным в Свердловской исправительной колонии.
Суд «ЛНР» приговорил Ярового к 10,5 годам колонии за контрабанду наркотиков. У него при себе были таблетки бупренорфина гидрохлорид, один из препаратов, который назначают при заместительной терапии. В прошлом Андрей Яровой принимал наркотики, но уже много лет находится на терапии и пьет лекарства, которые снимают симптомы опиатной зависимости и позволяют человеку нормально жить. В Украине заместительная терапия принята на уровне государства, препараты назначает врач. Поначалу пациент приходит за таблеткой каждый день, затем, когда его состояние стабилизируется, в клинике ему выдают дозу препарата на десять дней. В тот августовский день у Андрея Ярового были его таблетки и подтверждающие их легальность медицинские документы. Но его задержали и вменили контрабанду наркотиков, поскольку препараты заместительной терапии содержат морфин. В России заместительная терапия запрещена, как и в ОРДЛО, где законы списаны у «старшего брата».
Украинская наркополитика тоже может ухудшиться. С 17 января на рассмотрении Верховной рады находится законопроект №2784 о противодействии незаконному обороту наркотических средств. Правозащитники раскритиковали законопроект, поскольку некоторые его нормы нарушают права человека: это, например, принудительное лечение наркозависимых людей и штрафы в сотни тысяч гривен тем, кто уклонился от медицинского обследования. Пропаганда наркотиков прописана так, что под нее подпадают материалы информационного характера, и это ставит под угрозу программы профилактики среди молодежи, которыми занимаются общественные организации. Также законопроект предполагает, что препараты заместительной терапии пациенты должны получать только по электронной форме №3, которая еще не работает, и даже пилотный проект в некоторых регионах планируют запустить 1 апреля 2020 г. 12 украинских организаций подписали открытое обращение о том, что закон №2784 принимать нельзя: «он возвращает в Украину советские практики карательной медицины и репрессивной правоохранительной деятельности», — настаивают правозащитники. Если этот законопроект будет принят, то сотни тысяч украинцев, живущие с наркозависимостью, могут оказаться в другой реальности, похожей на тот кошмар, который пережил Андрей Яровой.
Под надзором
На Донбассе большой контингент, тысячи людей с наркозависимостью. Те, кто не уехал на подконтрольную территорию и остался там, либо уже умерли, либо сидят в тюрьмах. С закрытием программ поддержки их болезнь не прошла, наркозависимость — это хроническое заболевание, которое не исчезнет при указах или запретах. Естественно, людям пришлось вернуться к употреблению наркотиков. Подавляющая часть, кто остался на свободе, покупают нелегально, употребляют внутривенно со всеми вытекающими рисками — все потому, что они лишены доступа к лечению.
Когда начались боевые действия, то консультанты, которые мониторили ситуацию, не рисковали ездить на Донбасс, это было опасно. Несколько раз я ездил по заданию «Альянса общественного здоровья», это был и мой шаг навстречу. Никто меня не заставлял, меня тактично спросили, я подумал и согласился, потому что это действительно было необходимо.
На неподконтрольных территориях наркополитика списана с российской один к одному. Употребление наркотиков приравнивается по тяжести с изменой родине и сексуальному насилию над несовершеннолетними. По этим статьям суды дают максимальные сроки, и режим заключения назначается более строгий. Льготы вроде УДО работают по минимуму, ты можешь выйти только после трех четвертей отсиженного срока. Более того, если в Украине ликвидировали обноны, отделы по борьбе с незаконным оборотом наркотиков, то в «республиках» они остались и делают показатели на людях, которые употребляют наркотики, на больных людях. Система распространения распространения такова, что дилера поймать сложно — все через интернет, анонимно, поэтому ловят тех, кто употребляет.
Есть небольшая часть людей, которая нашла выход из ситуации. Раз в десять дней они пересекают линию разграничения, едут в Лисичанск или Северодонецк, на подконтрольные территории, там получают у врача лекарства и едут обратно. Так человек может нормально жить и работать в шахте, я лично знаю таких людей. Впоследствии офицер в МГБ говорил, что таких людей отслеживают. Если находят таблетки, то дают условные сроки, если у такого человека все документы на руках. Это не считается контрабандой, потому что линию разграничения они границей не считают.
Мне вменили контрабанду, потому что я заезжал со стороны России, через государственную границу. В Донецк попасть проще, потому что есть несколько КПП и через них едет автомобильный транспорт. На неконтролируемую часть Луганской области можно пройти только через пешеходное КПП в Станице Луганской. Переход занимает практически весь световой день, потому что очень много людей идет в обе стороны. Поэтому я отправился на автобусе из Киева через Россию.
Подвальная жизнь
Есть старый и новый подвалы в Луганске, я был и там, и там. На старом сидело человек 50. В ноябре 2018 года запустили новый подвал в том же комплексе зданий, но там камеры уже были оборудованы туалетами и умывальниками. На старом подвале этого не было, утром и вечером выводили в туалет.
В отличие от обычных тюрем на подвале сидят люди за свои политические убеждения и деятельность. Отношения с сокамерниками у меня были нормальные. Только один раз парень, который воевал в батальоне «Русь» в Антраците, стал кричать, что я враг, потому что из Киева. Его успокаивали сами сокамерники. Позже, в лагере, отношения с зека были нормальными. В арестантской среде не приняты разговоры о политике, если кто-то начнет, ему скажут, чтобы прекратил. Со стороны сотрудников милиции и МГБ было разное отношение. Кто-то считал, что я враг и причина всех бед, а кто-то относился нормально. Люди разные.
На подвале я сидел с начальником следственного управления генеральной прокуратуры ЛНР Леонидом Ткаченко. При Украине он тоже работал в военной прокуратуре в Луганске. Я спрашивал его, почему он пошел в ополчение. Он рассказывал, что уже собирался выезжать, его ждали, многие его коллеги уехали. И вот утром жена с сыном выгуливали собаку, прилетела мина — собаку убила, а их контузило. Он прибежал, отвез их в больницу. А сам поехал в областной военкомат, где уже стоял батальон «Заря» Плотницкого, пришел к ним и сказал: «Я ваш, дайте оружие, хочу убивать». Если затронуты близкие, то человек действует на эмоциях и его трудно переубедить логическими доводами.
Мне обидно, что у нас все это происходит. Я считаю, что единственное реальное достижение Украины за время независимости — то, что у нас был мир. Ведь во многих постсоветских странах прошли войны. Жаль, что и с нашей страной это происходит спустя столько лет.
Смерть надо заслужить
На первом жестком допросе меня пытали током. Это была ночь. В воскресенье меня сняли с автобуса, в понедельник к вечеру привезли на подвал и на ночь уже забрали на допрос.
Я так понимаю, что это бомбоубежище. Нужно спускаться вниз на несколько пролетов. Там берут обычную пластиковую дверь и приматывают к ней человека пищевой пленкой, которой в супермаркетах заворачивают сыр и колбасу. Примотали, дверь прислонили к стене, и ты уже никуда не денешься, руки впереди, в наручниках. Мне надевали клеммы на уши и крутили аппарат, похожий на полевой телефон. Вещь страшная. Он дает чуть ли не несколько тысяч вольт напряжения. При этом сила тока ничтожно маленькая и не убивает. Но побои гораздо легче вынести. Ты хотя бы можешь вырубиться. А ток тебя взбадривает, искры летят в глаза, как от стробоскопа на дискотеке. И крутят без конца. Потерять сознание ты не можешь и перестаешь понимать, на каком ты свете — от своих и их воплей. Тебе постоянно орут: кто твой куратор в СБУ? Какое у тебя было задание? А когда они видят, что человек отупел, то кладут дверь, поливают на морду из баклажки и уходят перекурить. А ты лежишь. Потом возвращаются, и опять.
Попадаются юмористы. Один говорил мне, чтобы я не надеялся умереть, смерть здесь — это счастье, которое надо заслужить. Это садисты. Нормальный человек не мог бы таким заниматься. Я их не видел: либо они были в масках, либо у меня был мешок на голове. Но по голосам слышно, что молодые ребята. Злые, как собаки.
Допрос длился примерно до 5-6 утра. Пришла врач и запретила продолжать. У меня больное сердце, мне стало плохо, это было видно. Она пыталась уколоть препарат, но вен у меня не видно, поэтому вкатила двойную дозу внутримышечно. Сказала тем, кто меня пытал, что я могу не выдержать. Это была единственный нормальный врач на подвале, ее знали по имени-отчеству.
Вообще на подвале лечат очень хорошо. Я нигде такого не видел. Утром и вечером обход всех камер, вам делают кардиограмму переносным прибором, берут кровь из пальца на сахар. Лекарства есть любые, включая феназепам, рецептурный препарат, который мне давали на ночь, чтобы я спал. Лечат, чтобы потом калечить. Им важно восстанавливать человека, чтобы потом допрашивать, чтобы эта мясорубка работала бесперебойно. Мне кажется, это у них рациональное отношение к рабочему материалу. Притащили с допроса — ставят капельницы.
Одну ночь меня не трогали, а в среду утром опять на допрос. Я думал, что если снова будут пытать током, то я убью себя. Есть вещи, которые можно вынести, а есть невозможные. Но нет. Подвели меня к скобе, вмурованной в стену, приковали к ней наручниками и стали спрашивать. Подошел офицер, стал шелестеть бумагами. Сказал, что пришел ответ на их запрос, в котором говорится, что я 6 марта встречался в Вильнюсе с агентами британской разведки МИ-6. Я в тот день действительно был в Вильнюсе, по моему «Фейсбуку» это можно было элементарно выяснить. Он стал хвалиться, как быстро они работают по СНГ. Я сказал, да, под током я им все подпишу — и МИ-6, и Моссад, но это будет неправда. Они меня тогда отлупили резиновыми палками.
Сокамерники меня поддержали. Сказали, что у МГБ на меня ничего нет, и главное — продержаться и не оговорить себя. Мои допросы были во многом формальностью, потому что знаю, как допрашивали других, и клеммы им не к ушам крепили. Они сознавались во всем.
Потом меня уже поднимали в кабинет и только пугали. Один раз ударят, а я уже падаю, потому что с отбитыми почками тяжело вдохнуть. И встать не могу. Я был весь синий, потом врач давал мне гель, чтобы мазать синяки, и таблетки, потому что я мочился кровью. Появился «добрый полицейский», снял наручники, мешок с головы, предложил кофе-чаю. Как я понял, у них в МГБ есть отдел по экономическим преступлениям, куда меня передали.
На суд меня возили в Краснодон, в первый раз из подвала, а второй раз — из СИЗО, куда меня отдали мгбшники. Там обычный суд, который в том здании был и при Украине. Судьи тоже остались, фамилия моей была Кудреватых. Меня осудили за контрабанду наркотиков. Следователь объяснял, что если бы у меня была онкология, то с этими таблетками меня бы пропустили. Но поскольку заместительная терапия запрещена в ЛНР, то мне вынесли приговор. И никого справки от украинских врачей не интересуют.
Жить не хочется
До момента задержания я принимал таблетки больше девяти лет, с 17 января 2009 года. Когда их отобрали, у меня был синдром отмены, но по сравнению с ночными допросами это было не главное. Синдром отмены — это, прежде всего, депрессия и ломка. Это некомфортное самочувствие, как при гриппе — тебя морозит, сильное расстройство желудка, потеешь. Со временем это проходит, остается только плохое психологическое состояние. Все наши эмоции — это биохимия, когда вырабатываются внутренние морфины, эндорфины. Я в свое время был десять лет на героине, и в моем организме этот механизм атрофировался.
Можно взять себя в руки и бросить наркотики, я пробовал. Но жить не хочется. Человек все-таки живет, чтобы радоваться. И вот ты в завязке, у тебя социальные достижения, а радости нет. И я несколько раз возвращался к наркотикам — совершенно сознательно, а не потому что сорвался и мне хочется кайфа. Я думал, что так дальше жить не могу — каждое утро просыпаться и думать, где бы веревку прикрутить, образно говоря. Я чувствовал себя загнанным в угол: не мог бросить наркотики, потому что хотел жить, а жить дальше с наркотиками тоже не мог — я уже ненавидел их и все, что их окружает. Не было выхода.
У меня уже был продуман способ самоубийства, чтобы не нашли тела. Чтобы родители не переживали и думали, что я уехал куда-то. Потом один знакомый рассказал, что пошел на терапию. Я за ним полгода наблюдал, относился скептически. В интернете о заместительной терапии много недостоверной информации, у меня были сомнения в ее эффективности. На тот момент я перепробовал все методы лечения, кроме разве что лоботомии, когда вскрывают череп и центр удовольствия заливают жидким азотом. Я только реабилитационных центров восемь штук прошел. Но решил все же попробовать, и мне помогло. Конечно, не сразу, поначалу подкалывался, пока пройдет игломания, когда надо непременно уколоться, хоть водой. Но через год мне уже было лучше. Заместительная терапия — не волшебная палочка, в один момент она не поможет. И помогает не всем. Но мне помогло.
В плену у меня не было мыслей вернуться к наркотикам. Я уже давно свою «цистерну» выколол. Когда я пошел на терапию, и она подействовала, то стал наверстывать. Я поступил в университет имени Тараса Шевченко, получил второе высшее образование. Когда встречал знакомых, они не верили, что я не употребляю. А мне не хотелось, и уже давно. У меня сейчас есть финансовая возможность, и улицы Киева, к сожалению, завалены тяжелыми наркотиками, но я не хочу снова пробовать.
Это 1937 год
В Свердловской исправительной колонии на каждом бараке есть смотрящие. Это люди, которые попали туда по уголовным статьям и стараются поддерживать воровские традиции. Они декларируют, что заботятся о людях: собирают общак и говорят, что это для тех, кто попал в дисциплинарные камеры. Мне рассказывали, что есть черные и красные зоны. Черные — те, где заправляют «авторитеты», а красные — там где главная милиция. Там, где я был, это красная зона, и все остальные тоже красные. МГБ сильно закрутила гайки. Блатные хоть и ходят по зоне с пальцами веером, но они действуют в тех рамках, которые им поставила милиция. За рамки они не высовываются и бегают на штаб, чтобы все согласовывать. Главным был начальник зоны. Если возникали драки, то всех участников сразу садили на две и больше недели в «дизо», как там говорили «на яму», хотя это просто камера. При мне была лишь пара драк, да и то в других бараках.
Я на зоне работал. Когда зеков привозят в лагерь, две недели их держат на карантине, а потом распределяют по баракам. Официально это называется ОКДИ — отделение карантина, диагностики и распределения. И вот там я работал ночным дневальным, дежурил по ночам, каждый час отзванивался на штаб и отчитывался, что без происшествий. Если кто-то выходил ночью в туалет, то записывал фамилию и время. Если человек был в туалете больше пяти минут, то уже надо было бежать и проверять, не повесился ли. А днем я отсыпался. Этапы приходили раз в полтора месяца. Между ними мы просто там находились, смотрели телевизор, делали ремонт. По сути работать там негде.
В лагере остались огромные развалины. Как я понимаю, когда-то там была большая промзона. Остались цеха с большими внутренними пространствами, где что-то производилось. Сейчас это готовые декорации для съемок фильмов ужасов или апокалипсиса. Все, что можно было содрать и сдать на металлолом, уже давно раскурочено и вывезено. Стоит огромная котельная с трубой, системой кранов для выгрузки угля. Все это тоже сдали на металлолом. Раньше котельная поставляла тепло на все близлежащие шахтерские поселки. Сейчас она стоит. Работает только подсобное хозяйство, где разводят свиней. Но к зекам они попадают, только если свинка умерла. Тогда ее везут на тачке в столовую. Ничего, их лопали. Многие живут очень бедно, им передачи не передают. Была в лагере и грибница — подвалы, где выращивают грибы. Но зеки их тоже не видят. Есть проволочно-гвоздильный цех, где делают сетку-рабицу. В шахтах покупают тросы, зеки их расплетают и делают рабицу. На этом рабском труде кто-то зарабатывают. Зекам платят 15-17 рублей в месяц, а сигареты стоят 40. За три месяца можно заработать 50 рублей и купить пачку.
Обычно я курю электронные сигареты, но в плену перешел на обычные. На подвале не разрешали ничего, даже зажигалку. На камеру давали одну коробку спичек, и когда она заканчивалась, надо было просить еще. В СИЗО электронные сигареты были разрешены, но зарядки к ним — нельзя. В лагере они тоже запрещены, хотя в правилах это не было прописано.
Взятки милиционеры боятся брать. Представляете, в лагере не было наркотиков — милиция боится ими торговать, потому что МГБ лютует и садит их пачками. По УДО из мест заключения выходят единицы, за год — человек или два. Зеки с тоской вспоминают былые времена, когда год стоил тысячу. Вот осталось тебе три года, заплатил три тысячи, и свободен. Они боятся. В ЛНР атмосфера тотального страха, как в 1937 году. Их хваленый порядок обеспечен репрессиями, никто ни с кем не церемонится.
После фарса
Я выписался из госпиталя, собираюсь вернуться к работе. По моему делу Ukrainian legal advisory group подала иск в Европейский суд по правам человека. Сейчас юристы сопровождают его, собирают материалы, чтобы усилить позицию. На неподконтрольную территорию меня уже не пустят. Если бы я был уверен, что меня не схватят, то поехал бы, потому что кому-то надо это делать. После случившегося со мной «Альянс общественного здоровья» больше не поддерживает программы снижения вреда в Луганской области. Никто и раньше не хотел этого делать, и я понимаю этих людей.
Я чувствовал поддержку, она помогала мне не падать духом. Она имела постоянное зримое выражение: мне регулярно передавали передачи, даже на подвале адвокат обеспечивал мне связь с домом раз в неделю. Мне из дома писали письмо, его сканировали, адвокат распечатывал и приносил мне. Я писал в ответ, отдавал следователю, а тот — адвокату. Когда я был уже в лагере, «Альянс общественного здоровья» мне организовал передачи. Наняли двух местных девочек, которые покупали предметы первой необходимости и раз в десять дней привозили. Они мне даже готовили салат оливье. Еду у меня не отбирали. Милиция могла прийти с проверкой и попросить угостить кофейком. Коллеги не давали замолчать мою ситуацию, старались, чтобы она вышла на международный уровень.
Я не считал дни. Боялся, что будет хуже, если считать и надеяться. Внутренне я надеялся, что «Альянс» меня не бросит, и меня обменяют, но верить в это я себе не разрешал. Вообще с самого начала я старался относиться к происходящему как к фарсу. Это не всегда помогало, но воспринимать ту реальность было проще. А как иначе? Со мной по этапу ехал человек, который за убийство получил семь лет, а я за свое лекарство – десять с половиной. Разве это не фарс?
Источник: www.focus.ua
